Привязанность в других культурах. Небезопасная привязанность

Является ли та последовательность фаз, которые описывают Боулби и Айнсворт, универсальной? Действительно ли все дети проходят через одинаковую последовательность, вне зависимости от семьи и культуры, в которой они живут? Может быть, да, может быть, нет. Айнсворт изучила эти три основные фазы в формировании привязанности у детей в Уганде и отметила, что эти дети демонстрировали более сильную боязнь незнакомых людей, чем обычно отмечается в выборке детей из Соединенных Штатов. Но в культуре Уганды, как и в Соединенных Штатах и других западных странах, мать является основным человеком, обеспечивающим уход. Что же мы обнаружим в культуре, в которой ранний уход за ребенком осуществляется многими людьми?

Эдвард Троник и его коллеги изучали именно такую культуру: племя пигмеев, носящее название Ифи, проживающее в лесах Заира. Они живут маленькими группами, примерно по двадцать человек, каждая группа состоит из нескольких расширенных семей, часто братьев и их жен.

В первые месяцы и годы жизни младенцы в этих обществах воспитываются сообща. Уход и заботу за ними осуществляют все взрослые женщины, и дети регулярно взаимодействуют с несколькими взрослыми. Если детям что-нибудь нужно, их потребности удовлетворяет тот взрослый или старший ребенок, который находится рядом; они даже могут вскармливаться другой женщиной, а не матерью, хотя спят дети, как правило, со своими матерями.

Троник и его коллеги, изучавшие особенности ранней привязанности в этой группе, отмечают два особо интересных момента. Во-первых, похоже, что младенцы ифи используют фактически любого взрослого или старшего ребенка из окружения в качестве «основы безопасности», из чего можно сделать вывод о том, что они могут не иметь одной центральной привязанности. Но начиная примерно с 6 месяцев младенец ифи, тем не менее, настаивает на том, чтобы больше времени проводить со своей матерью и предпочитают ее другим женщинам, хотя другие женщины продолжают ухаживать за ним.

Таким образом, даже в условиях совместного воспитания можно увидеть признаки формирования центральной привязанности, хотя, возможно, и менее доминантной. В то же время, как считает Инг Бретертон, «поведение привязанности никогда не является чисто инстинктивным, оно сильно обусловлено культурными предписаниями».

Ряд доказательств, подтверждающих представление о том, что нарастание конфликта – нормальный процесс развития, получен из исследований, связывающих нарастание конфликта с гормональными изменениями, а не с возрастом. Например, Штейнберг наблюдал группу подростков в течение одного года, оценивая стадию пубертатного периода и качество взаимоотношений с родителями в начале и конце года. Он обнаружил, что в начале ранних пубертатных изменений снижается степень близости в семье, возникает детско-родительский конфликт и увеличивается автономность ребенка. Другие исследователи сделали еще один шаг вперед, измерив гормональный уровень и указав на связь между повышением количества гормонов в течение пубертатного периода и нарастанием отчужденности и конфликтности по отношению к родителям. У девочек конфликтность повышается после менархе.

Конечно, комплекс причин сложен. Гормональные изменения могут приводить к увеличению уверенности, в особенности у мальчиков. Реакции родителей на пубертатные изменения могут также быть очень важной составляющей. Заметные пубертатные изменения, включая менархе, меняют ожидания родителей в отношении подростка и увеличивают их тревогу по поводу опасности проявления слишком выраженной независимости, что приводит к усилению контроля над подростком и желанию им управлять.

За годы подросткового периода, возможно, частично как его результат, общий уровень автономии подростка в семье неуклонно увеличивается. Родители предоставляют подростку все больше и больше пространства для независимого выбора и участия в процессе принятия семейных решений.

Привязанность к родителям

Парадоксально, но даже в самый острый период нарастания семейного конфликта базовая эмоциональная привязанность подростков к родителям остается сильной. Результаты исследования Мэри Левитт и ее коллег служат иллюстрацией этого явления.

Левитт опрашивала афроамериканских, латиноамериканских и англо-американских детей в возрасте 7,10 и 14 лет. Каждому ребенку показывали рисунок с концентрическими окружностями. Их просили поместить в середину круга «самых близких и важных людей, которых вы больше всего любите и которые больше всего любят вас». В следующем круге, внутри которого находился центральный, детей просили написать имена «не настолько близких, но все же важных людей, которых вы действительно любите или которым симпатизируете, но не так сильно, как людям в первом круге». Третий круг содержал имена еще более отдаленных людей из личного перечня. Затем по каждому названному человеку детям были заданы вопросы о степени поддержки, которую предоставляет каждый человек.

Левитт обнаружила, что во всех трех этнических группах всех трех возрастов гораздо чаще в середину круга помещались родители и другие близкие родственники. Даже 14-летние подростки редко ставили друзей в эту позицию. Поэтому родители остаются центральными фигурами. В то же время из результатов, полученных Левитт, ясно следует, что сверстники становятся все более важными лицами, обеспечивающими поддержку. Друзья обеспечивают большую поддержку для 14-летних подростков, чем для более младших детей. Этот паттерн характерен для всех трех этнических групп.

Несмотря на увеличение поддержки со стороны сверстников или близости с ними, экспериментальные данные сообщают нам о том, что, в целом, чувство благополучия или удовлетворенности у подростка более тесно связано с качеством его привязанности к своим родителям, чем с качеством привязанности к сверстникам. Более того, чем сильнее подросток чувствует причастность к своим родителям, тем меньше вероятность возникновения рискованного или делинквентного поведения. Таким образом, родители продолжают служить чрезвычайно важной психологической основой безопасности, несмотря на стремление подростка к автономности.

Привязанность к матери и отцу

Известно, что и отцы, и матери формируют сильные связи со своими младенцами, хотя ведут себя с ребенком по-разному. Настало время посмотреть на эти взаимоотношения глазами ребенка. В одинаковой ли степени младенцы и дети привязаны к своим отцам и матерям?

В целом, ответ будет позитивным. Начиная с 7 или 8 месяцев, когда впервые отмечается сильная привязанность, младенцы предпочитают либо отца, либо мать незнакомому человеку. И когда отец и мать доступны, младенец будет им улыбаться или тянуться к одному или обоим, за исключением тех ситуаций, когда он напуган или испытывает стресс. Когда это происходит, особенно на возрастном промежутке между 8 и 24 месяцами, ребенок обычно обращается к матери, а не к отцу.

Как вы могли бы ожидать, сила привязанности ребенка к отцу в этом раннем возрасте связана с количеством времени, которое отец проводит со своим ребенком. Например, в одном раннем исследовании Гейл Росс обнаружила, что она могла предсказать привязанность ребенка к отцу, зная, как много пеленок отец сменил за неделю. Чем больше пеленок, тем сильнее привязанность. Но продолжительное время общения с отцом – не единственный элемент в этом процессе, поскольку Майкл Лэмб и его коллеги из Швеции обнаружили, что младенцы, за которыми в основном ухаживали отцы в течение, по крайней мере, первого года жизни, тем не менее были сильнее привязаны к матерям, чем к отцам. Для того чтобы отец стал более предпочтительной фигурой по сравнению с матерью, ему, возможно, необходимо осуществлять постоянный уход. Когда эта практика получит большее распространение в нашем обществе, то появится возможность изучать эти пары отец-ребенок, для того чтобы увидеть, сформируется ли предпочтение отца.

Небезопасная привязанность

 В поведении проявляется удивление, растерянность или страх. Ребенок может одновременно демонстрировать противоположные паттерны поведения, например, двигаться по направлению к матери и в то же время смотреть в другую сторону детям, и вероятность формирования у их детей безопасной привязанности стала значительно выше. Повторное исследование, проведенное через некоторое время, показало, что эти различия сохранялись по крайней мере до 18-месячного возраста.

Таким образом, оказывается, что низкий уровень родительской восприимчивости является значимым ингредиентом в любом типе небезопасной привязанности. Помимо этого общего фактора, каждый из нескольких вариантов такой привязанности имеет дополнительные характерные предшествующие признаки. Например, вероятность появления паттерна дезорганизованности/дезориентированности становится особенно высоким в тех семьях, где практикуется жестокое обращение с ребенком, а также в семьях, в которых родители вынесли из своего собственного детства неразрешенные травмы, например жестокое обращение со стороны родителей или их ранняя смерть. Амбивалентный паттерн чаще всего встречается в тех случаях, когда мать не всегда доступна ребенку или непредсказуема в общении. Матери могут продемонстрировать этот паттерн недоступности или периодического пренебрежения по отношению к различным людям, но обычная составляющая – это депрессия у матери. Когда мать отвергает младенца или регулярно уклоняется от контакта с ним, младенец чаще всего демонстрирует избегающий паттерн привязанности.

Устойчивость паттернов привязанности

Надолго ли сохраняются эти вариации ранней привязанности ребенка? Если годовалый ребенок имеет безопасную привязанность к матери, то будет ли он демонстрировать такую же по качеству привязанность в 2 года, в 6 или 16 лет? Этот вопрос особенно важен для тех исследователей и терапевтов, которые беспокоятся о возможной устойчивости последствий раннего злоупотребления или пренебрежения или других источников небезопасной привязанности. Может ли ребенок преодолеть последствия неудачных ранних отношений? И напротив, защищен ли ребенок, который сформировал безопасную привязанность в 1 год, от последствий жизненных трудностей в будущем?

Ответ, как это ни покажется странным, будет таким: встречаются и постоянство, и непостоянство, в зависимости от обстоятельств. Когда семейное окружение ребенка или жизненные обстоятельства в целом постоянны, характер привязанности обычно остается устойчивым, причем на протяжении многих лет. Например, в одном небольшом исследовании Клара Гамильтон обнаружила, что 16- и 18-летние подростки, у которых в 12-месячном возрасте отмечалась небезопасная привязанность, демонстрировали этот же характер привязанности в 17 лет, при этом 7 из 11 подростков, у которых отмечалась безопасная привязанность в младенческом возрасте, все еще обладали этим типом привязанности в 17 лет.

К выводам о высоком уровне устойчивости паттернов привязанности пришли в своем исследовании Эверетт Уотерс и его коллеги, которые, работая с выборкой семей среднего класса, наблюдали младенцев до 18 месяцев; аналогичные результаты получены в ходе исследования, проведенного в Германии: 82% детей из стабильных семей среднего класса в 6 лет были отнесены к той же категории привязанности, что и в 1 год.

Однако, когда окружение ребенка значительно меняется, например когда он начинает посещать дневное учреждение или детский сад, или в семье начинает жить бабушка, или родители разводятся или переезжают, безопасность привязанности ребенка может также измениться в любую сторону. Например, в долгосрочном исследовании, проведенном Эвереттом Уотерсом, практически все испытуемые, паттерн привязанности которых претерпел изменения на возрастном промежутке между младенчеством и юностью, прошли через серьезные испытания, такие как смерть одного из родителей, физическое или сексуальное насилие или серьезное заболевание.

Тот факт, что безопасность привязанности ребенка может измениться на разных жизненных этапах, не опровергает определение привязанности как внутренней рабочей модели. Боулби полагал, что в первые 2 или 3 года тот особый паттерн, который демонстрирует ребенок, принадлежит каждому специфическому взаимоотношению. Например, исследования привязанности детей к матери и отцу показывают, что около 30% времени ребенок безопасно привязан к одному из родителей и небезопасно привязан к другому, причем обе возможные комбинации представлены в одинаковой мере. Именно качество каждого взаимоотношения определяет безопасность привязанности ребенка к каждому взрослому. Если это взаимоотношение значительно меняется, безопасность привязанности ребенка к этому человеку может также измениться. Однако Боулби полагал, что к 4 или 5 годам внутренняя рабочая модель становится более общей, в большей степени принадлежит самому ребенку, шире распространяется на взаимоотношения и более устойчива к изменениям. Таким образом, она становится точкой отсчета в любых отношениях, включая взаимоотношения с учителями и сверстниками.

Итак, ребенок может «выздороветь» от изначально небезопасной привязанности или утратить безопасную привязанность, но чаще всего наблюдается устойчивость характера привязанности во времени, поскольку в первые несколько лет взаимоотношения детей стремятся к стабильности, вследствие чего сформированная внутренняя модель склонна поддерживать свою неизменность.

Исследования, проводимые в различных странах, указывают на возможность того, что в разных культурах характер привязанности может варьировать. Самый подробный анализ был сделан датским психологом Мэриусом ван Ижеедорном, который изучил результаты 32 различных исследований в 8 различных странах.

Следует быть осторожными со скоропалительными интерпретациями полученных данных, поскольку в большинстве случаев существует только одно или два исследования, проведенных в данной стране, обычно на довольно небольшой выборке. Единственное в предсказании широкого спектра других аспектов поведения у детей, что может быть применимо и к тем, кто только делает свои первые шаги, и к более старшим детям. Десятки исследований показывают, что дети, имеющие безопасную привязанность к матери в младенчестве, в старшем возрасте более общительны, доброжелательны в поведении со своими друзьями, братьями и сестрами, менее зависимы от учителей, проявляют меньше агрессии и разрушительного поведения, более эмпатичны и эмоционально зрелы в школе и дома по сравнению с детьми, имеющими небезопасную привязанность в младенчестве.

В подростковом возрасте эти дети имеют больше близких друзей, чаще становятся лидерами и отличаются более высокой самооценкой.

Самая удивительное в этих данных – это их согласованность. В каждой из 8 стран безопасная привязанность является самым распространенным паттерном, который отмечается у половины всех исследованных детей; в 5 странах из 8 паттерн избегания самый распространенный из двух видов небезопасной привязанности. Только в Израиле и Японии отмечается обратный паттерн. Чем можно объяснить эти различия?

Возможно, процедура незнакомой ситуации просто не подходит в качестве инструмента измерения безопасности привязанности для всех культур. Например, японские дети редко разлучаются со своими матерями в первый год жизни, поэтому они испытывают сильный стресс, когда остаются в абсолютном одиночестве в незнакомой ситуации, что может привести к большему напряжению, неутешному плачу и поэтому классифицироваться как амбивалентная привязанность. Контраргумент заключается в том, что сравнение актуального поведения детей в незнакомой ситуации предполагает мало культурных различий по таким аспектам, как поиск близости или избегание матери, и это позволяет исследователям быть более уверенными в том, что незнакомая ситуация высвечивает сходные процессы для детей многих культур.

Также нельзя не учитывать тот факт, что в разных странах паттернам «безопасный» или «избегающий» придают неодинаковое значение, даже если процентное соотношение детей, входящих в каждую категорию, одинаково. Например, немецкие исследователи считают, что небезопасная/избегающая привязанность в их культуре может отражать не безразличие матери, а намеренное обучение ребенка независимости.

С другой стороны, исследование в Израиле показывает, что классификация привязанности с помощью незнакомой ситуации позволяет сделать прогноз в отношении социальных навыков ребенка в будущем с такой же вероятностью, что и в американском исследовании. Следовательно, классификационная система валидна для обеих культур.

Пожалуй, самая правдоподобная гипотеза состоит в том, что в состав безопасной и небезопасной привязанности во всех культурах входят одни и те же факторы взаимоотношений мать-младенец и эти паттерны отражают сходные внутренние модели. Но, перед тем как обрести уверенность в достоверности этой гипотезы, специалистам потребуется больше исследований, подобных израильскому, в которых изучаются долговременные прогнозы, сделанные для различных категорий.

Проиллюстрировать все вышесказанное помогут результаты лонгитюдного исследования, проведенного Аланом Шрауфом и его коллегами. Исследователи оценивали безопасность привязанности в группе, состоящей из нескольких сотен младенцев, и затем наблюдали за детьми на протяжении детского и подросткового периода, тестируя и изучая их с регулярными интервалами. В ходе наблюдения за детьми в раннем подростковом возрасте некоторым испытуемым было предложено принять участие в специально организованном летнем лагере. Консультанты оценивали каждого ребенка по ряду характеристик, а наблюдатели отмечали, как часто дети проводили время друг с другом или с консультантами. Естественно, ни консультанты, ни наблюдатели не знали, к какой категории привязанности принадлежал ребенок изначально.

Передача паттерна безопасных и небезопасных привязанностей от поколения к поколению

Исследователи, изучающие привязанность, начали поднимать новый блок вопросов о долговременных последствиях паттернов ранней привязанности: влияют ли внутренние модели привязанности у взрослых – предположительно продукт их личной ранней истории, на их взаимоотношения со своими детьми, формируя тем самым, в свою очередь, образование паттернов привязанности ребенка? То есть существует ли передача паттерна безопасной и небезопасной привязанности от поколения к поколению?

Мэри Майн и ее коллеги использовали интервью, которое позволило им классифицировать безопасную и небезопасную привязанность у взрослых по отношению к их родителям, поэтому можно исследовать этот вопрос. В этом интервью взрослых спрашивали об их детских переживаниях и о том, каковы их взаимоотношения с родителями на данный момент. В частности, опрашиваемых просили выбрать пять прилагательных для описания их взаимоотношений с каждым из родителей и сказать, почему они выбрали каждое прилагательное. Их также спрашивали о том, чувствовали ли они иногда отвержение в детстве и что они чувствуют по отношению к родителям последнее время. На основе интервью было выявлено три следующих типа внутренней рабочей модели привязанности у взрослого.

• Безопасность/автономия/сбалансированность. Эти взрослые ценят отношения привязанности и видят влияние своего раннего опыта, но они объективны в описании как позитивных, так и негативных качеств. Эти люди последовательно рассказывают о своем раннем опыте и строят предположения в отношении того, что мотивировало поведение их родителей.

• Отвержение/разобщение. Эти взрослые минимизируют значимость или влияние раннего опыта, полученного в семье. Они могут идеализировать своих родителей, возможно, даже отрицая существование любого негативного детского опыта. Они подчеркивают свои собственные личностные преимущества.

• Поглощенность/запутанность. Эти взрослые часто говорят о непоследовательном стиле воспитания или смещении ролей. Они все еще погружены во взаимоотношения со своими родителями, все еще активно пытаются угодить им или очень злятся на них. Они растерянны и амбивалентны, но по-прежнему вовлечены в отношения.

Получены четкие результаты: если у детей был опыт безопасной привязанности в младенчестве, то у них отмечалась более высокая уверенность в себе и социальная компетентность. Они с готовностью выполняли требования консультантов, выражали больше позитивных эмоций и отличались большей уверенностью в своей способности справиться с заданиями. У детей с безопасной привязанностью больше друзей, особенно среди детей, также обладающих безопасной привязанностью, и они принимают участие в более сложной деятельности, когда играют в группах. По контрасту, большинство детей, имеющих в младенчестве опыт небезопасной привязанности, в 11 лет проявляли паттерны девиантного поведения:

• избегание сверстников;

• странное поведение;

• пассивность;

• гиперактивность;

• агрессивность.

Только небольшое количество детей с изначально безопасной привязанностью демонстрировали какой-либо из этих паттернов.

Когда эти взрослые модели связаны с безопасностью привязанности, проявляемой детьми этих взрослых, то отмечается в точности ожидаемый паттерн: взрослые с безопасными моделями привязанности к их собственным родителям гораздо чаще имеют младенцев или маленьких детей, имеющих безопасную привязанность. Взрослые с отвергающими моделями с большей вероятностью имеют младенцев с избегающей привязанностью, тогда как взрослые с поглощающими привязанностями чаще всего имеют младенцев с амбивалентной привязанностью. В 20 исследованиях получены характерные данные: три четверти пар мать-младенец разделяют одну и ту же категорию привязанности. Диана Бенуа обнаружила значительные совпадения в трех поколениях: бабушки, молодые мамы и младенцы.

Эта передача не является генетической – по крайней мере, не напрямую. Скорее, связь между поколениями кроется в поведении матери по отношению к своему ребенку, которое зависит от ее собственной внутренней рабочей модели привязанности. Матери, которые сами имеют безопасную привязанность, более отзывчивы и чувствительны в своем поведении по отношению к своим младенцам или маленьким детям. Например, Джудит Кровелл и Ширли Фельдман наблюдали матерей с детьми-дошкольниками в свободной игре. В середине игры мать оставляла ребенка одного на несколько минут и затем возвращалась. Те матери, у которых отмечалась модель безопасной привязанности, старались заранее подготовить ребенка к предстоящей разлуке, испытывали меньше трудностей в связи с разлукой и демонстрировали полноценный физический отклик во время «воссоединения» с ребенком. Тревожные матери сами больше тревожились по поводу разлуки с ребенком и меньше подготавливали ребенка. Отвергающие матери также мало подготавливали ребенка, но они без труда его покидали и оставались физически дистантными после возвращения в игровую комнату.

Кровелл и Фельдман также отметили, что матери, которые имеют отвергающие или поглощающие внутренние модели, интерпретируют поведение ребенка иначе, чем матери, имеющие внутреннюю модель безопасной привязанности:

• Одна мать наблюдала через специальное смотровое окно, как ее ребенок плачет, и сказала: «Посмотрите, он не расстроен тем, что его оставили одного». Вернувшись в игровую комнату, она сказала ребенку: «Почему ты плачешь? Я никуда не уходила».

Таким образом, внутренняя модель матери влияет не только на ее актуальное поведение, но и на то значение, которое она приписывает поведению ребенка. Оба эти фактора оказывают воздействие на формирование модели привязанности.

В целом, данные указывают на потенциально долговременные последствия паттернов привязанности или внутренних рабочих моделей взаимоотношений, которые формируются в первые годы жизни. В то же время специалистам необходимо гораздо больше знать о тех факторах, которые могут поддерживать или менять ранние модели привязанности.